Алексей Дидуров
РУССКИЙ ЛЕВ

В эту коммунальную квартиру, о которой пойдет речь, я попал в конце эпохи застоя при следующих обстоятельствах. Из двух заведенных мной поочередно семей я был выкинут последовательно обоими кланами, как неблагонадеж ный элемент - обе тещи меня, не печатающего ся тогда в прессе и издательствах, называли "непечатным".

Так вот, оказавшись бездомным, я прокантовался три года с лишним в самых немыслимых и колоритных местах. Этого времени моей матери хватило, чтобы решиться поселить меня в свою комнату в коммуналке, пустовавшую по причине проживания моей родительницы - царство ей небесное, - у своего мужа, тогда еще живого. Причем живого настолько, что он на моей мамаше вымещал очень резво все чувства, навеваемые ему памятью о потерянных на войне обеих ногах. Не одни костыли обломал он о мамашу мою. Но на его буйство у нее был окорот - пустующая ее комната, куда она могла, - чем и грозила, - в любой момент от него уйти. Угроза действовала, бывший военный летчик, стоило матери комнатку свою помянуть, "выпускал закрылки", отбрасывал наказующий костыль. И просил даже прощения - ему не светило остаться без моей мамаши, добровольно служившей ему женой, прислугой и собутыльни цей. Но мое беспросветно капитальное бездомье доело мать настолько, что она, лишив себя тыла в кровопролитном замужестве, поселила-таки меня в ту нору, которую считала единствен ным и последним своим спасеньем.

К слову сказать, через пару лет после этого героического шага моей матери супруг ее, сбросивший, как говорится, оковы страха перед ее уходом, излишне перетрудился костылем по мамашиной спине - его хватил удар, и он рухнул на свою жертву замертво.

Но к тому моменту я уже полгода как был прописан один в бывшей комнате матери. Она выписалась к мужу ради того, чтобы соседи мои по коммуналке больше не выгоняли меня на улицу, пользуясь моим воробьиным положением в квартире. А делали они это при помощи доносов "куда надо" периодически и энтузиастичес ки - по мановению и под диктовку их лидера, с первого же дня моего присутствия среди них почуявшего во мне чужака по всем статьям. Недавно мне дали прочитать с десяток тех давних коллективных произведений. В каждой их строке чуялся мне яростный, басовитый голос вдохновителя соседских масс, моего многоопытного оппонента в области здешней жизни.

О нем песнь моя.
Звали его Лев.
Отчество - Иванович.
Фамилия - Иванов.

И у жены его, Лилии, отчество было то же - Ивановна. Ну, и фамилия, соответственно. Это ж надо. Нарочно не придумаешь, как оба Ивановых любили выражаться, цитируя выписываемый ими "Крокодил".

Они и внешне выглядели - друг другу под стать. Оба высокие, ширококостные, красивые варварской национальной крупночертной красотой. Русский бог лепил и выкрашивал их крупными, страстными мазками, грубой, кучной лепкой фигур и лиц, вышедших помощней, чем у библейской братии в леонардовых секстинских интерьерах. Она, Лилия Ивановна, - где-то под метр восемьдесят, русая с сединой, увенчанная короной из толстой косы над стареющим, но не увядающим лицом с детски большими незабудковыми глазами - хочется величать их очами, честное слово. Он - серебряно-седой, как свет полнолуния, плечистый, ладони шириной в свое лицо, как бревна - ноги с громадными ступнями (годами позже в его дворницкий валенок с напластанной на основание резиной, чтобы насолить Иванову, дети нового соседа, лимитчика -мента, втроем писали тайком целую неделю и то не заполнили хотя бы "до щиколотки" - испарялось и высыхало быстрее, чем полнилось).

Нужно сказать, что даже сквозь неприязнь ко мне, неофиту, Ивановы чуяли, что я единствен ный и в квартире, и вообще, кому они интересны. А потому между вспышками агрессии оба мало-помалу что-то о себе роняли. Позже и рассказывать пристрастились. Когда поняли (особенно после оформления моей прописки), что от меня уже не избавиться. Так постепенно я узнавал, кто они, что они, откуда и куда грядут. Многое о муже поведала Ивановна, словно объясняя мне безжалостность и жестокость Ивановича - и по отношению к ней самой тоже, не только ко мне одному: "Ляксеич, ну, посуди, прожив такую-то жизнь, может ли Лев быть здоровым? А на больных же, сам знаешь, обижаться грех!.. Это он с виду бугай, а внутри... Не мудрено - не приведи Господь кому такую биографию..."

Биографию Лев получил, в общем, не пять шагов из ряда вон. Век, которому Лев был почти ровесник - он с 1912-го сам, - раздавал судьбы и покруче. Но и у Льва - не все стелилось гладью.

В двадцатых Иванович почти пацаном сбежал из деревни от голода в Москву. Долго мыкался сначала в беспризорниках, потом в безработных. Но вовремя смекнул вступить в комсомол - и получил место на стройке. Возводил новые здания пролетарской архитектуры (руша под них предыдущую). Каменщиком его почти сразу сделали за то, что перекрывал норму на подносе кирпича, поскольку в бригаде отличался от всех удивительной природной силой, выносливостью лошадиной и тщеславием неимоверным. И все девки в ячейке были - его. Вспоминая об этом, Лев так счастливо заглядывал внутрь себя, в обрушившийся провал прошлого - на краткий миг, - что в сей момент становилось явно, какой веселый и горячий глаз клал он на тех давних комсомолочек, как сладко прижигал их взором от глаз и щек до самой той заветной журавы... Нечего и говорить, за кого они, девчата бригады, ладошки вскинули, когда выдвигали кандидатуру на рабфак строительного, а заодно и в партию.

Сорок первый год свалился на Льва на предпоследнем курсе института. Иванов доброволь цем ушел на фронт. Сунули его, как образован ного, политруком без подготовки - к концу августа стала ощущаться нехватка в политработни ках, поскольку они первые гибли в головных цепях, шли под расстрел в плену.

Глотанул из тогдашней политруковской чаши и Иванов: после первого же боя из его батальона сбежали восвояси повар и писарь. Кто в глазах начальства в дизертирстве виноват - понятно. За ослабление партийного руководства вверенным коллективом бойцов и плохую воспитательную работу с личным составом Льва разжаловали и послали в штрафбат.

Под Смоленском "залетел", в Берлине приземлился. Рядовым, как и при взлете.

Из его штрафного батальона в живых остался он один. И ни одной царапины - вот ведь! Хотя на броне танков прорыва всю войну отмаячил "направляющим" - за его широкой спиной прятались остальные штрафники. И на немецкие ДОТы Лев ходил в первой цепи, так на нем отыгрывались командиры за его политруковское прошлое. Этакую честь, по его словам, не вынести, если бы не "сталинские сто грамм перед атакой". А в атаки штрафников гоняли без передыху и без закуски. Так что с войны Лев вернулся законченным алкашом-хроником. "У Кощея Бессмертного жизнь у иглы на конце, а у меня, смертного, на донце в бутыльце!" - любил Иванов при случае пояснить свое пристрастие. Он вообще идиомы сочинял на ходу - имел дар. А в глубоком подпитии на него и стих находил, часами мог импровизировать в рифму.

К водке у Иванова отношение сложилось с войны благоговейно-религиозное, хоть и был он со своим божеством на короткой ноге. Как-то раз уронив на камень лестничной площадки бутылку белоголовой, Лев встал над пахучей лужицей - и осколками, - на четвереньки и вылакал языком разлитую водку, как котенок молочко из блюдечка. Мерой жизни и смерти, мерой главной всего и вся почитал Иванов сорокоградусную. И не только своей жизни.

На тридцатилетие Победы приехал издалека к Лилии Ивановне, найдя ее не враз, бывший ее комбат, под дланью которого она с сорок первого года до сорок пятого медсестрой-санитар кой по передовой проползала. И под две сотни вытащила раненых из-под огня на себе - но комбат документов на нее на звание Героя наверх не послал, поскольку она ему ни разу не дала (и никому другому за все четыре года средь мужиков и смерти, а после первой брачной ночи Лев потом, после войны, поверить себе не мог, выспрашивал, как она целку и кровь сымитировала). Так вот.

Тридцать лет ее комбат совестью мучался - понимал, чего лишил Ивановну, "зажав" Звезду - каких льгот лишил, каких пенсий и выплат, каких распределителей и какого жилья, какой синекуры и славы - какой житухи! И - нашел. И приехал. И у нас в прихожей, как только Ивановна ему дверь входную открыла, на колени пал и принялся тапочки-шлепанцы ее звучно целовать. Взасос.

Ивановна отшвырнула ногой комбата - со шлепанцем в руках оставила валяться в прихожей. Сам-то бывший комбат при Золотой Звезде оказался, ею алтыном, повалясь, взблеснул под малосвечевой общей лампочкой. А на смену Ивановне, улетевшей пулей в дверь свою, вышел в прихожую Лев, под микитки Героя поднял и ласково предложил: "Хочешь смертный грех твой отпущу? Неси ящик водки." Тот в наш столешниковский специализированный слетал и ящик, где, как в снарядном, бочком друг к другу плотно жались "бомбочки" "Столицы", припер в квартиру.

И Лев заставил Ивановну в протянутую ладонь комбатову вложить свою дрожащую. Потом сразу Ивановна сорвалась в Александров к дочери, а Лев с новым корешем за ее женское сердце тот ящик освобождали дней пять без просыпу.

Не было для Иванова в мире никакой другой ценности, которой он был бы верен так, как водке. Когда ему после войны предложили вернуться в партию, он отказался. При Сталине - отказался вернуться в партию! Это вам не хухры-мухры. Когда Ивановна, не выдержав его пьянок и побоев от него и собутыльников, пригрозила, что насовсем уедет к дочке - последний свой козырь выложила, - Лев отрезал: "Катись." Когда ему, как ветерану, к сорокалетию Победы квартиру отдельную предложила власть, он отказался от нас уезжать: "В коммуналке по пьянке не убьют и не обчистят дочиста - соседей побоятся. И здесь в околотке через водочку мне все родня - и продавцы, и шпана, и паханы, и милиция!"

Я подозреваю, что причиной - одной из, - неприязни Иванова ко мне была безалкоголь ность моего быта. Лев видел, как я каждое утро убегаю на свои кроссы, как по вечерам хожу на тренировки и сушу на кухне под потолком кимоно после стирки, но совершенно искренне временами спрашивал: "Чем же ты так болен, что не пьешь?"

Даже после того, как я его, совершенно отключенного, несколько раз пер на плечах к нам на последней этаж по причине поломки лифта подростками нашего подъезда - им нравилось, что старики и все жильцы кряхтят, взбираясь по крутой дореволюционной лестнице в свои квартиры, - Лев не отказался от своей догадки о моей гипотетической хвори. И часто доказывал мне на своем примере: "Пойми, алкоголь человека дезинфицирует! Вот я почти семьдесят лет пью - и до сих пор молодух забавлять могу. И не простужаюсь. Цироз у меня двадцать лет назад нашли - а я жив. Ничего меня не берет!"

Это была правда. Валяясь ночами - и осенними, и зимними, и ранневесенними, - на студеных плитах подъезда иной раз раздетым до трусов и носков собутыльниками, Иванов не знал, что такое пневмония или ОРЗ. Иногда Лев загонял к себе в комнату - в основном после уезда жены, но иногда и при ней даже, - хмельные стайки девах оторванного вида, и всю ночь до утра за моей стеной, смежной с его комнатой, не смолкала симфония случного загона.

Вообще его алкогольные и сексуальные изыски превосходили все виданное человечеством до него и помимо него. Как-то, затраханный воплями и стенаниями жены по поводу его развратности и неизлечимости, Лев стал пропадать из дома. Надолго. Ивановна встревожилась, наладила поиск. И нашла. Лев сошелся, оказывает ся, с соратницей по партбюро в ЖЭКе (после развенчания культа личности Сталина на двадцатом съезде КПСС Иванов согласился снова вступить в партию). Соратница отвечала в бюро за народный контроль. Постепенно их свидания в ее - тоже коммунальной, - квартире становились все продолжительней, сутки страстей переполнились и вылились в недели, недели удлинились до месяца, а там и до полутора, и в конце концов Иванов практически переехал в коммуналку своей пассии.

Ивановна не выдержала, пошла туда. Вернулась белая. То, что она там увидела, смогла выразить не сразу. Дня три приходила в себя. Осваивала полученную посредством органов зрения и слуха информацию, не имеющую в ее жизни аналогов. На четвертый обрела дар речи....Кому понравилось-адрес есть в ссылках...






Сергей Довлатов. Соло на ундервуде(отрывок)

Вошла как-то мать на улицу. Льет дождь. Зонтик остался дома. Бредет она
по лужам. Вдруг навстречу ей алкаш, тоже без зонтика. Кричит:
- Мамаша! Мамаша! Чего это они все под зонтиками, как дикари?!

Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся домой. Мы
его спросили:
- Выучил Украинский язык?
- Выучил.
- Скажи что-нибудь по-украински.
- Например, мерси.

Соседский мальчик:
- Из овощей я больше всего люблю пельмени...

Выносил я как-то мусорный бак. Замерз. Опрокинул его метра за три до
помойки. Минут через пятнадцать к нам явился дворник. Устроил скандал.
Выяснилось, что он по мусору легко устанавливает жильца и номер квартиры.
В любой работе есть место творчеству.

- Напечатали рассказ?
- Напечатали.
- Деньги получил?
- Получил.
- Хорошие?
- Хорошие. Но мало.

Гимн и позывные КГБ:
"Родина слышит, родина знает..."

Когда мой брат решил жениться, его отец сказал невесте:
- Кира! Хочешь, чтобы я тебя любил и уважал? В дом меня не приглашай. И
сама ко мне в гости не приходи.

Отец моего двоюродного брата говорил:
- За Борю я относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме!

Брат спросил меня:
- Ты пишешь роман?
- Пишу, - ответил я.
- И я пишу, - сказал мой брат, - махнем не глядя?

Проснулись мы с братом у его знакомой. Накануне очень много выпили.
Состояние ужасающее.
Вижу, брат мой поднялся, умылся. Стоит у зеркала, причесывается.
Я говорю:
- Неужели ты хорошо себя чувствуешь?
- Я себя ужасно чувствую.
- Но ты прихорашиваешься!
- Я не прихорашиваюсь, - ответил мой брат. - Я совсем не
прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую.

Жена моего брата говорила:
- Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты
можешь день пить. Три дня. Неделю. Затем ты месяц не пьешь. Занимаешься
делами, пишешь. У Бори все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у
него бывают запои.

Диссидентский указ:
"В целях усиления нашей диссидентской бдительности именовать журнал
"Континент" - журналом "КонтинГент"!"

Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит:
- Был ясный, теплый, солнечный...
Пауза.
- Предпоследний день...
И наконец, отчетливо:
- Помпеи!

Атмосфера, как в приемной у дантиста.

Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье.

Убийца пожелал остаться неизвестным.

- Как вас постричь?
- Молча.

"Можно ли носом стирать карандашные записи?"

Выпил накануне. Ощущение - как будто проглотил заячью шапку с ушами.

В советских газе
Напишите мне